Ю Несбё - И прольется кровь
– Летние пастбища. Все, у кого есть олени, живут в палатках и автоприцепах на пастбищах вдоль побережья. Кто-то еще не вернулся с лова сайды. Многие на летнем фестивале в Каутокейно.
– Понятно. А есть ли какая-нибудь возможность арендовать кровать в твоем доме? – Увидев ее замешательство, я поспешил добавить: – Я хорошо заплачу. Очень хорошо.
– Здесь никто не позволил бы тебе переплатить. Но моего мужа нет дома, так что это неприлично.
Неприлично? Я посмотрел на ее юбку. На длинные волосы.
– Понимаю. А есть ли какой-нибудь дом не… не в центре? Где можно побыть в тишине и покое. И с хорошим видом.
Откуда можно увидеть приближение чужака – вот что я имел в виду.
– Ну… – произнесла она, – поскольку ты собираешься охотиться, ты мог бы поселиться в охотничьей хижине. Ею все пользуются. Она находится на некотором расстоянии от поселка, там тесновато и не слишком уютно, но зато тихо и спокойно. И вид на все стороны света, это уж совершенно точно.
– Кажется, отличное место.
– Кнут может проводить тебя туда.
– Не стоит. Наверное, я смогу ее найти.
– Нет! – воскликнул Кнут. – Пожалуйста!
Я посмотрел на него сверху вниз. Летние каникулы. Все разъехались. Так скучно, что он пришел с мамой убирать в церкви. И вот наконец что-то начало происходить.
– Конечно, – сказал я. – Тогда пошли?
– Да!
– А вот что мне интересно, – произнесла темноволосая женщина, ополаскивая тряпку в ведре. – Из чего это ты собираешься стрелять. Вряд ли в твою сумку уместилось ружье.
Я уставился на свою сумку, измеряя ее взглядом, будто решал, согласен ли я с женщиной.
– Забыл его в поезде, – ответил я. – Я позвонил, и мне обещали прислать его с автобусом через пару дней.
– Но тебе же надо из чего-то стрелять, – сказала она и улыбнулась, – пока не начался сезон.
– Я….
– Я одолжу тебе дробовик моего мужа. Можешь подождать меня на улице, я скоро закончу.
Дробовик? Да, черт возьми, почему бы и нет? И поскольку ни одно из произнесенных ею предложений не заканчивалось вопросительным знаком, я просто кивнул и пошел к дверям. Позади я услышал быстрое дыхание и немного притормозил. Мальчик наступил мне на пятку.
– Ульф…
– Что?
– Ты анекдоты знаешь?
Я сидел у южной стены церкви и курил. Я не очень хорошо понимаю, почему я курю. Это не зависимость. Я хочу сказать, моя кровь не требует никотина. Дело не в этом, здесь что-то другое, связанное с самим процессом. Курение успокаивает меня. Я мог бы с тем же успехом курить сено. Есть ли у меня наркотическая зависимость? Нет, уверен, что нет. Возможно, я алкоголик, но в этом я тоже не совсем уверен. Но мне нравится быть под кайфом, возбужденным, пьяным, это точно. И валиум. Мне нравится принимать валиум. Или, вернее, мне не нравится не принимать валиум. И поэтому я чувствовал, что это единственное вещество, от которого мне надо, приложив определенные усилия, отказаться.
Я начал продавать травку, чтобы оплачивать то, что потребляю сам. Это настолько же просто, насколько логично: ты покупаешь такое количество граммов, чтобы можно было сторговаться о выгодной цене, потом продаешь две трети меньшими дозами, но дороже, и – вуаля – бесплатный косяк у тебя в кармане. А от этого до полноценной работы дилером – дорога короткая. Длинной была дорога к первой продаже. Длинной, извилистой, с парой развилок, на которых мне стоило повернуть в другую сторону. Но в итоге я оказался посреди Дворцового парка, где стоял и бубнил короткую рекламу своего товара («Кому косячок?»), выискивая тех, кто был достаточно волосат или одет в хипповатую одежду. Так со всем в жизни: первый раз – самый трудный. И когда передо мной остановился парень в синей рубашке со стрижкой ежиком и попросил продать два грамма, я развернулся и убежал.
Я знал, что этот парень не был полицейским агентом: у агентов много волос и одеваются они как хиппи. Я боялся, что он – один из людей Рыбака. Но со временем я понял, что Рыбаку нет дела до мелкой рыбешки вроде меня, надо было только постараться не увеличивать свой бизнес и не вторгаться на его рынок амфетаминов и героина. Как Хоффманн. Хоффманн кончил плохо: не было больше никакого Хоффманна.
Я швырнул окурок на гравийную дорожку.
У тебя есть немного времени, пока ты не догоришь до фильтра, а потом наступит неумолимый конец. Но весь смысл в том, чтобы догореть до фильтра, не потухнуть раньше времени. Вообще-то, я не уверен насчет смысла, но такова была моя цель. На смысл мне по большому счету плевать. И не каждый день после похорон я был настолько уверен в своей цели.
Я закрыл глаза и сосредоточился на солнце, на том, как оно согревает кожу. На наслаждении. Гедон. Греческий бог. Или идол, как говорят здесь, на освященных землях. Большая наглость называть чужих богов – не тех, каких выдумал сам, – идолами. «Ты не должен знать другого бога, кроме Меня»[1]. Естественное предписание любого диктатора своим подданным. Забавно только, что христиане сами этого не понимали, не видели механизмов, силы регенерации и самодостаточности, благодаря которым эти суеверия смогли пережить две тысячи лет, и думали, что ключ к спасению предназначался тем, кому невероятно повезло родиться в тот самый промежуток времени, по сути краткий миг в истории человечества, да еще и в той небольшой части земного шара, где когда-либо звучал короткий призыв «кому в рай?».
Тепло закончилось. На солнце набежало облако.
– Там бабушка.
Я открыл глаза. Это не облако. Солнце создавало ореол над рыжими волосами мальчика. Неужели та женщина действительно приходится ему бабушкой?
– Что, прости?
Он вытянул руку:
– Могила, на которую ты бросил окурок.
Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал, и увидел, что из клумбы у черного камня поднимается небольшой дымок.
– Извини. Я целился на дорожку.
Он скрестил руки на груди:
– В самом деле? Как же ты попадешь в куропатку, если даже на дорожку попасть не способен?
– Хороший вопрос.
– Ну что, вспомнил какой-нибудь анекдот?
– Нет, я же говорил, что могу долго вспоминать.
– Но уже прошло… – он посмотрел на часы, которых у него не было, – двадцать пять минут.
Он сильно преувеличивал. Мне пришло в голову, что дорога до хижины может оказаться долгой.
– Кнут! Не мучай человека, – раздался голос его матери.
Она вышла из церкви и направилась к воротам.
Я встал и пошел за ней. Она шла упругой походкой, держа спину прямо, чем напомнила мне лебедя. Гравийная дорожка, проходившая мимо церкви, бежала дальше среди скопища домов, которое и было Косундом. Тишина казалась почти неприятной. До сих пор я не видел других людей, кроме этих двоих и вчерашнего саама.
– Почему в домах нет занавесок? – спросил я.
– Потому что Лестадиус учит нас, что мы должны позволить свету Божьему проникать в наши жилища, – ответила она.
– Лестадиус?
– Ларс Леви Лестадиус. Ты что, правда не знаком с его учением?
Я отрицательно покачал головой. Кажется, я что-то читал об этом шведском священнике прошлого века, который боролся с распутством среди местных жителей, но учения его я не знал, да и вообще думал, что эти древние вещи уже давно никого не интересуют.
– Ты не лестадианец? – спросил мальчик. – Тогда ты сгоришь в аду.
– Кнут!
– А что, так дедушка говорит! Уж он-то знает, он был странствующим проповедником в Финнмарке и Северном Тромсе, вот так!
– А еще дедушка говорит, что о своей вере не надо кричать на каждом углу. – Женщина посмотрела на меня извиняющимся взглядом. – Иногда наш Кнут увлекается. Ты из Осло?
– Там родился и вырос.
– Есть семья?
Я покачал головой.
– Уверен?
– Что?
Она улыбнулась:
– Ты замешкался. Может быть, разведен?
– Тогда ты точно сгоришь! – закричал Кнут и зашевелил пальцами, изображая, по всей видимости, адское пламя.
– Не разведен.
Я заметил, как она исподтишка бросила на меня взгляд.
– Одинокий охотник вдали от дома, вот, значит, как. А чем ты занимаешься?
– Я продавец, – сказал я. Какое-то движение заставило меня посмотреть наверх, и за мгновение до того, как задернулись занавески, я увидел мужское лицо. – Но только что уволился. Постараюсь найти что-нибудь новое.
– Что-нибудь новое, – повторила женщина и, как мне показалось, вздохнула.
– А ты моешь полы? – спросил я больше для поддержания разговора.
– Мама – звонарь и церковный служка, – вмешался Кнут. – Дедушка говорит, что она могла бы взять на себя и обязанности священника. Ну, если бы была мужчиной.
– А разве уже не приняли закон, разрешающий женщинам становиться священниками?
Она рассмеялась:
